Акварели нежный цвет

Кисть, перо, тушь, сангина, чернила, пастель, акварельные краски. Не подлежит сомнению, что художник, избравший такую форму фиксации, ищет в мире сокровенного. И в самом деле, что может, к примеру, перо? Дать не саму вещь во плоти и объемности, а лишь мимолетный, летучий профиль вещи, скорее настроение от предмета, чем сам предмет. «Грузоподъемна» лишь живопись маслом, но зато акварели, пастели и кисти не откажешь в парении, высоком скрипичном голосе.

Мазок густой и плотный масла
И акварели нежный цвет.

Акварель самой природой создана для передачи, оттенков. Переливчатый, струистый свет облачности, нежное, тонкое утреннее свечение, устойчивое, лаконично-немногословное освещение вечера. Это высокий голос - скрипка, флейта, свирель, но не альт, контрабас и грудной голос виолончели. И сколько здесь пространства, заполненного чистотой взволнованного размышления.

Вот ощущение, которое не покидало меня, когда я всматривалась в рисунки и акварели Бориса Арутюняна, сначала в мастерской молодого художника, а затем на выставке его работ в Армянском обществе дружбы и культурных связей с зарубежными странами. Сам художник назвал цикл своих акварельных пейзажей предельно лаконично и просто: «Кавказ. Цитадель». «Водопады», «Инки. Цивилизация. Террасы», «Зной, Фазы солнца», «Нежность», «Зеленый цикл. Субтропики», «Сказка», «Средневековая Европа», цикл по Брейгелю «Деревья, зима», «Тибет». Отдельную серию составляют портреты Пушкина - особая область приложения таланта рисовальщика. Но о ней несколько ниже. А пока поговорим о пейзажных акварелях.

Конечно, пейзаж - это всегда состояние души самого художника. «Поэзия, - писал Рильке, - тогда больше всего говорит о душе, когда она дает пейзаж». В справедливости этих слов убеждаешься каждый раз как бы заново. Рильке писал о поэзии, но акварель - та же поэзия, только не в словесных образах, а в цвете. Воспаряющая душа поэзии. Я смотрю на эти почти монохромные акварели, на эту в высшей степени нежную кисть и невольно задумываюсь о красоте земли. Тонкое обнаружение красоты на белом листе, заключенном в просторную рамку. Три «говорящих» приглушенных цвета - серый, бирюзовый, охристый - и перед зрением разворачиваются насыщенные далью водные пространства с пеленой сеющегося дождя или ровной струёй водопадов, все оттенки знойного полдневного солнца. Гамма темнеет - и тогда перед нами ярусы террас древних инков, зрелые волны сухого камня Перу, почти доисторические усилия человека, придающие красоту этой и без того красивой земле. А вот строгий профиль северных городов - зима с голым остовом деревьев, туманный пейзаж с насыщенным влагой воздухом приморских городов севера. Или тонкие готические силуэты средневековой Европы.

Все тонет в мягкости восприятия самого художника. И все, несомненно, выдает в нем мечтательную душу, склонную к покою и созерцанию. Еще я увидела в акварелях, как это ни странно, глубоко запрятанное насыщенное цветовое восприятие мира, какое свойственно южанам. Северный глаз в данном случае, пожалуй, несколько разбавил бы интенсивность и сгруппированность красок. Всякая школа хороша, но человек Востока неосознанно и неизменно усиливает звучание цвета. Такова сама природа его восприятия. Эта пленительная особенность и делает такими впечатляюще-отличными друг от друга работы, скажем, испанских мастеров с их влюбленностью в скрытый огонь жгучетемных тонов и «капельные», мерцающие, сквозные картины англичанина Тернера. Всякая вещь прекрасна на своем месте.

Пейзажи Бориса Арутюняна заставляют вспомнить и емкую тушь японских живописцев. Эта незаполненность пространства, эта легкая ветвь вместо целого дерева, эта приглушенность тона - все говорит об уроках, извлеченных из обобщающего искусства Японии.

Как сказать
что значит сердце?
Шум сосны на сумиэ.

Сумиэ - особый род картин японской живописи, где сам лаконизм нанесения деталей заставляет вас дополнять мысль художника собственным воображением. Так наклоненная сосна говорит о ветре, так человеческая фигура без теней говорит о полдне и о солнце над головой, так пустота и прозрачность полотна говорит о морском просторе.

Художник молод, и дарование его будет, несомненно, расти. О том же, что кисть его проницательна и пытлива, говорит одна из его глав-ных серий, посвященная Пушкину.

Великого поэта рисовали многие. Увы, не всегда удачно. Трудность заключалась еще и в том, что сам Пушкин был прекрасным рисовальщиком и оставил нам свои многочисленные быстые штрихованные портреты на полях великих рукописей. Эти рисунки пером, пожалуй, лучшее и наиболее впечатляющее, из всей иконописной пушкинианы. Во всяком случае в них охвачен живой момент живой и импульсивной личности.

Передо мной была огромная серия зарисовок Бориса Арутюняна - около 600 рисунков. Мало того, что ни один не повторял другого, хотя мотив и грозил сковать художника. Пушкин был взят не вообще, а лишь в один последний, психологически самый тяжелый период своей жизни (несколько рисунков из эпохи Михайловского заточения как бы выпадают из серии). И что же? Я ловила себя на мысли, что прежде всего передо мной необыкновенно живая, очень подвижная личность, с лицом, объять все оттенки и выражения которого - задача титаническая. Был ли это только грустный, страдающий, гонимый жизнью человек? И это, конечно, тоже. Но передо мной был человек высочайшей духовности, жадно влюбленный в жизнь мудрец, знающий цену мгновению и вечности, хорошо знакомый со всей палитрой отчаяния, но и способный в следующий миг перейти к лучистому наивному детскому восторгу. Невольно вспоминались его, ныне уже хрестоматийные, восклицания в дневниках и письмах - этот горячий прорыв потрясенных чувств и глубокий чекан мысли. Как же, спрашивала я себя, надо было полюбить весь этот мир давно угаснувшей жизни, как надо было прочувствовать всю ее недюжинность и великость, чтобы вот так передать трепет этого громадного сердца! Говорят, талант все может. Да, но что-то больше, чем просто талант, улавливала я в рисунках Бориса Арутюняна. И даже что-то большее, чем его всепоглощающую любовь к Пушкину. Что же? Ответ может быть только один: опыт, собственная жизнь художника. Серией рисунков не только о Пушкине, но о Поэте, ответил художник на вопрос, что такое творчество. И, безусловно, очень многое перечувствовал и пережил он в собственном сердце, которое, по словам древних китайских философов, мыслит глубже и мудрее, чем мозг и разум. «Через тернии к звездам» - вот главный, доминирующий мотив пушкинианы Бориса Арутюняна. Или, как определил это Бетховен, «через страдание к радости». Путь этой самой великой в мире мудрости и запечатлел художник.

Живопись молодого художника, наводящая на такие размышления, дает, мне кажется, все основания многого ждать от зрелости подобного мастера. Говорить ли Борису Арутюняну: «Доброго пути!»? Ведь этот путь уже начат, и начат успешно.

Нелли Саакян
(«Архитектор», 17.07.1979)